Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.
- Ну, барин, - закричал ямщик, - беда: буран!
«Капитанская дочка»
И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими...
Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская - вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.
Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?
Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.
Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловый лицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих на ранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своих детей.
Алексей, Елена, Тальберг и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и Николка, оглушенный смертью, с вихром, нависшим на правую бровь, стояли у ног старого коричневого святителя Николы. Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик бог, моргал. За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?
Улетающий в черное, потрескавшееся небо бог ответа не давал, а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.
Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх... эх...
Много лет до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.
Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, - все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:
Дружно... живите.
Но как жить? Как же жить?
Алексею Васильевичу Турбину, старшему - молодому врачу - двадцать восемь лет. Елене - двадцать четыре. Мужу ее, капитану Тальбергу - тридцать один, а Николке - семнадцать с половиной. Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший Турбин в родной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром. Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.
Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказала детям:
А им придется мучиться и умирать...
Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине. Уже отсвет рождества чувствовался на снежных улицах. Восемнадцатому году скоро конец.
Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была на втором этаже, а маленький, покатый, уютный дворик - в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе - и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу - первый, во двор под верандой Турбиных - подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович, а в верхнем - сильно и весело загорелись турбинские окна.
В сумерки Алексей и Николка пошли за дровами в сарай.
Эх, эх, а дров до черта мало. Опять сегодня вытащили, смотри.
Из Николкиного электрического фонарика ударил голубой конус, а в нем видно, что обшивка со стены явно содрана и снаружи наскоро прибита.
Вот бы подстрелить чертей! Ей-богу. Знаешь что: сядем на эту ночь в караул? Я знаю - это сапожники из одиннадцатого номера. И ведь какие негодяи! Дров у них больше, чем у нас.
А ну их... Идем. Бери.
Ржавый замок запел, осыпался на братьев пласт, поволокли дрова. К девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться.
Замечательная печь на своей ослепительной поверхности несла следующие исторические записи и рисунки, сделанные в разное время восемнадцатого года рукою Николки тушью и полные самого глубокого смысла и значения:
Если тебе скажут, что союзники спешат к нам на выручку, - не верь. Союзники - сволочи. Он сочувствует большевикам.
Рисунок: рожа Момуса.
«Улан Леонид Юрьевич». Слухи грозные, ужасные, аступают банды красные!Рисунок красками: голова с отвисшими усами, в папахе с синим хвостом.
«Бей Петлюру!»
Руками Елены и нежных и старинных турбинских друзей детства - Мышлаевского, Карася, Шервинского - красками, тушью, чернилами, вишневым соком записано:
Елена Васильевна любит нас сильно. Кому - на, а кому - не. Леночка, я взял билет на Аиду. Бельэтаж № 8, правая сторона. 1918 года, мая 12 дня я влюбился. Вы толстый и некрасивый. После таких слов я застрелюсь...
Старший Турбин, светловолосый молодой человек, заметно постаревший и помрачневший после 25 октября 1917 года, в синих рейтузах и мягких новых туфлях сидел в кресле. У его ног на скамейке разместился Николка с любимой подругой - гитарой, издававшей только один звук: «трень». Только «трень», потому что дальше была неизвестность. В Городе было «тревожно, туманно и плохо»... Плечи Николки украшали унтер-офицерские погоны с белыми нашивками, а на рукаве красовался остроуглый трехцветный шеврон. Младший Турбин входил в третий отдел первой пехотной дружины, которая вот уже четвертый день продолжала формироваться в связи с предстоящими событиями.
Но, несмотря на все эти события, в столовой, в сущности говоря, прекрасно. Жарко, уютно, кремовые шторы задернуты. И жар согревает братьев, рождает истому.
Старший бросает книгу, тянется.
А ну-ка, сыграй «Съемки»...
Трень-та-там... Трень-та-там...
Старший начинает подпевать. Глаза мрачны, но в них зажигается огонек, в жилах - жар. Но тихонько, господа, тихонько, тихонечко...
Елена раздвинула портьеры, и в черном просвете показалась ее рыжеватая голова. Братьям послала взгляд мягкий, а на часы очень и очень тревожный. Оно и понятно. Где же, в самом деле, Тальберг? Волнуется сестра.
Хотела, чтобы это скрыть, подпеть братьям, но вдруг остановилась и подняла палец.
Погодите. Слышите?
Оборвала рота шаг на всех семи струнах: сто-ой! Все трое прислушались и убедились - пушки. Тяжело, далеко и глухо. Вот еще раз: бу-у... Николка положил гитару и быстро встал, за ним, кряхтя, поднялся Алексей.
В гостиной-приемной совершенно темно. Николка наткнулся на стул. В окнах настоящая опера «Ночь под рождество» - снег и огонечки. Дрожат и мерцают. Николка прильнул к окошку. Из глаз исчез зной и училище, в глазах - напряженнейший слух. Где? Пожал унтер-офицерскими плечами.
Черт его знает. Впечатление такое, что будто под Святошиным стреляют. Странно, не может быть так близко.
Алексей во тьме, а Елена ближе к окошку, и видно, что глаза ее черно-испуганны. Что же значит, что Тальберга до сих пор нет? Старший чувствует ее волнение и поэтому не говорит ни слова, хоть сказать ему и очень хочется. В Святошине. Сомнений в этом никаких быть не может. Стреляют в двенадцати верстах от города, не дальше. Что за штука?
Николка взялся за шпингалет, другой рукой прижал стекло, будто хочет выдавить его и вылезть, и нос расплющил.
Хочется мне туда поехать. Узнать, в чем дело...
Ну да, тебя там не хватало...
Елена говорит в тревоге. Вот несчастье. Муж должен был вернуться самое позднее, слышите ли, - самое позднее, сегодня в три часа дня, а сейчас уже десять.
В молчании вернулись в столовую. Гитара мрачно молчит. Николка из кухни тащит самовар, и тот поет зловеще и плюется. На столе чашки с нежными цветами снаружи и золотые внутри, особенные, в виде фигурных колонок. При матери, Анне Владимировне, это был праздничный сервиз в семействе, а теперь у детей пошел на каждый день. Скатерть, несмотря на пушки и на все это томление, тревогу и чепуху, бела и крахмальна. Это от Елены, которая не может иначе, это от Анюты, выросшей в доме Турбиных. Полы лоснятся, и в декабре, теперь, на столе, в матовой, колонной, вазе голубые гортензии и две мрачных и знойных розы, утверждающие красоту и прочность жизни, несмотря на то, что на подступах к Городу - коварный враг, который, пожалуй, может разбить снежный, прекрасный Город и осколки покоя растоптать каблуками. Цветы. Цветы - приношение верного Елениного поклонника, гвардии поручика Леонида Юрьевича Шервинского, друга продавщицы в конфетной знаменитой «Маркизе», друга продавщицы в уютном цветочном магазине «Ниццкая флора». Под тенью гортензий тарелочка с синими узорами, несколько ломтиков колбасы, масло в прозрачной масленке, в сухарнице пила-фраже и белый продолговатый хлеб. Прекрасно можно было бы закусить и выпить чайку, если б не все эти мрачные обстоятельства... Эх... эх...
На чайнике верхом едет гарусный пестрый петух, и в блестящем боку самовара отражаются три изуродованных турбинских лица, и щеки Николкины в нем, как у Момуса...
В глазах Елены тоска, и пряди, подернутые рыжеватым огнем, уныло обвисли.
Застрял где-то Тальберг со своим денежным гетманским поездом и погубил вечер. Черт его знает, уж не случилось ли, чего доброго, что-нибудь с ним?.. Братья вяло жуют бутерброды. Перед Еленою остывающая чашка и «Господин из Сан-Франциско»...
Николка наконец не выдерживает:
Желал бы я знать, почему так близко стреляют? Ведь не может же быть...
Сам себя прервал и исказился при движении в самоваре. Пауза. Стрелка переползает десятую минуту и - тонк-танк - идет к четверти одиннадцатого.
Потому стреляют, что немцы - мерзавцы, - неожиданно бурчит старший.
Елена поднимает голову на часы и спрашивает:
Неужели, неужели они оставят нас на произвол судьбы? - Голос ее тосклив.
Братья, словно по команде, поворачивают головы и начинают лгать.
Ничего не известно, - говорит Николка и обкусывает ломтик.
Это я так сказал, гм... предположительно. Слухи.
Нет, не слухи, - упрямо отвечает Елена, - это не слух, а верно; сегодня видела Щеглову, и она сказала, что из-под Бородянки вернули два немецких полка.
Подумай сама, - начинает старший, - мыслимое ли дело, чтобы немцы подпустили этого прохвоста близко к городу? Подумай, а? Я лично решительно не представляю, как они с ним уживутся хотя бы одну минуту. Полнейший абсурд. Немцы и Петлюра. Сами же они его называют не иначе, как бандит. Смешно.
Ах, что ты говоришь. Знаю я теперь немцев. Сама уже видела нескольких с красными бантами. И унтер-офицер пьяный с бабой какой-то. И баба пьяная.
Ну мало ли что? Отдельные случаи разложения могут быть даже и в германской армии...
Стрелка остановилась на четверти, часы солидно хрипнули и пробили - раз, и тотчас же часам ответил заливистый, тонкий звон под потолком в передней.
Слава богу, вот и Сергей, - радостно сказал старший.
Это Тальберг, - подтвердил Николка и побежал отворять.
Елена порозовела, встала.
Но это оказался вовсе не Тальберг. Три двери прогремели, и глухо на лестнице прозвучал Николкин удивленный голос. Голос в ответ. За голосами по лестнице стали переваливаться кованые сапоги и приклад. Дверь в переднюю впустила холод, и перед Алексеем и Еленой очутилась высокая, широкоплечая фигура в шинели до пят и в защитных погонах с тремя поручичьими звездами химическим карандашом. Башлык заиндевел, а тяжелая винтовка с коричневым штыком заняла всю переднюю.
Здравствуйте, - пропела фигура хриплым тенором и закоченевшими пальцами ухватилась за башлык.
Николка помог фигуре распутать концы, капюшон слез, за капюшоном блин офицерской фуражки с потемневшей кокардой, и оказалась над громадными плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта была очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней, настоящей породы и вырождения. Красота в разных по цвету, смелых глазах, в длинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб бел и чист, без особых примет. Но вот один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький и неправильный женский подбородок.
Откуда ты?
Осторожнее, - слабо ответил Мышлаевский, - не разбей. Там бутылка водки.
Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой выглядывало горлышко в обрывке газеты. Затем повесил тяжелый маузер в деревянной кобуре, покачнув стойку с оленьими рогами. Тогда лишь Мышлаевский повернулся к Елене, руку поцеловал и сказал:
Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой.
Ах, боже мой, конечно.
Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но губы его не слушались. Белые брови и поседевшая инеем бархатка подстриженных усов начали таять, лицо намокло. Турбин-старший расстегнул френч, прошелся по шву, вытягивая грязную рубашку.
Ну, конечно... Полно. Кишат.
С приходом Мышлаевского все в доме оживились. Елена попросила Николку зажечь колонку, сама забегала и зазвенела ключами. Турбин и Николка стащили с Мышлаевского узкие сапоги с пряжками на икрах, развернули портки. Френч, для устранения вшей, был вывешен на веранду. Мышлаевский, в одной грязной сорочке, выглядел больным и жалким.
Что же это за подлецы! - закричал Турбин. - Неужели же они не могли дать вам валенки и полушубки?
Ва...аленки, - плача, передразнил Мышлаевский, - вален...
Руки и ноги в тепле взрезала нестерпимая боль. Услыхав, что Еленины шаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул:
Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцем в носки, простонал:
Снимите, снимите, снимите...
Пахло противным денатуратом, в тазу таяла снежная гора, от винного стаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах.
Неужели же отрезать придется? Господи... - Он горько закачался в кресле.
Ну, что ты, погоди. Ничего... Так. Приморозил большой. Так... отойдет. И этот отойдет.
Николка присел на корточки и стал натягивать чистые черные носки, а деревянные, негнущиеся руки Мышлаевского полезли в рукава купального мохнатого халата. На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись, в чистом белье, в халате, смягчился и ожил помороженный поручик Мышлаевский. Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику. Скосив глаза к носу, ругал похабными словами штаб в вагонах первого класса, какого-то пол- ковника Щеткина, мороз, Петлюру, и немцев, и метель и кончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными словами...
Алексей и Николка смотрели на согревающегося поручика. Мышлаевский возмущенно рассказывал о последних событиях. В то время как гетман отсиживался во дворце, взвод, в который он входил, почти сутки провел на морозе, в снегу, расположившись цепью: «на сто саженей - офицер от офицера». Турбин прервал поручика, спросив, кто находится под Трактиром. Мышлаевский махнул рукой и ответил, что он все равно ничего не поймет. Всего под Трактиром было сорок человек. Приехал полковник Щепкин и объявил, что вся надежда Города на офицеров. По- просил оправдать доверие родины и в случае появления неприятеля приказал переходить в наступление, пообещав при этом через шесть часов прислать смену. После этого полковник уехал на машине со своим адъютантом, а офицеры остались на морозе. Едва выдержали до утра - обещанная смена не появилась. Костры разжечь не могли - поблизости находилась деревушка. Ночью чудилось - ползком приближается неприятель. Мышлаевский зарылся в снег, стараясь не заснуть. Под утро не выдержал и задремал. Спасли пулеметы. Когда послышались звуки орудий, поручик поднялся. Офицеры подумали, что пожаловал Петлюра, стянули цепь и начали перекликаться. В случае приближения неприятеля решили сбиться в кучу, отстреливаться и отходить на Город. Но вскоре наступила тишина. Офицеры по три человека стали бегать в Трактир греться. Смена - две тысячи хорошо одетых юнкеров с пулеметной командой - пришла только сегодня в два часа дня. Привел их полковник Най-Турс.
При упоминании имени полковника Николка вскричал: «Наш, наш!». А Мышлаевский продолжал рассказ. Глянули юнкера на офицеров и ужаснулись - думали здесь стоит две роты с пулеметами. Позднее выяснилось, что под утро на Серебрянку наступала банда в тысячу человек, но батарея с Поста-Волынского обстреляла их, и они, не доведя наступление до конца, удалились в неизвестном направлении. Сменившись, офицеры не досчитались четырех человек: двое замерзли, а двое отморозили ноги. Мышлаевского с поручиком Красиным послали в Попелюху, что под Тракти- ром, за санями, чтобы перевезти обмороженных. В деревне не было ни единой души. Навстречу им вышел лишь какой-то дед с клюкой. Посмотрел он на поручиков и обрадовался. Но сани давать отказался, сказал, что офицеры все сани угнали их на фронт, а «хлопцы» все убежали к Петлюре. Оказывается, он принял поручиков за петлюровцев. Мышлаевский схватил деда, тряхнул его со словами: «Сейчас ты узнаешь, как до Петлюры бегают!» и пригрозил расстрелять. Дед сразу же прозрел и быстро нашел поручикам лошадей и повозку.
На Пост Мышлаевский с Красиным попали, когда уже начало смеркаться. Там творилось что-то невообразимое: на путях стояли четыре неразвернутые батареи, снарядов не было, никто ничего не знал, а главное, не хотели брать мертвых, говорили, чтобы их везли в Город. Поручики рассвирепели, Красин чуть не застрелил какого-то штабного. К вечеру удалось найти вагон Щепкина. Но «холуй денщицкого типа» отказался пропустить их, сказал, что начальство спит и никого не принимает. Мышлаевский и Красин подняли грохот, что из всех купе вылезли люди. Среди них был и Щепкин. Он сразу же «заегозил», велел принести щей и коньяку, пообещал разместить их на отдых. На этом месте рассказ Мышлаевского прервался, он сонно пробормотал, что отряду дали теплушку и печку; его (Мышлаевского) Щеткин пообещал откомандировать в Город, в штаб генерала Картузова. После этого поручик выронил папиросу изо рта, откинулся и сразу заснул.
Вот так здорово, - сказал растерянный Николка.
Где Елена? - озабоченно спросил старший. - Нужно будет ему простыню дать, ты веди его мыться.
Елена же в это время плакала в комнате за кухней, где за ситцевой занавеской, в колонке, у цинковой ванны, металось пламя сухой наколотой березы. Хриплые кухонные часишки настучали один- надцать. И представился убитый Тальберг. Конечно, на поезд с деньгами напали, конвой перебили, и на снегу кровь и мозг. Елена сидела в полумгле, смятый венец волос пронизало пламя, по щекам текли слезы. Убит. Убит...
И вот тоненький звоночек затрепетал, наполнил всю квартиру. Елена бурей через кухню, через темную книжную, в столовую. Огни ярче. Черные часы забили, затикали, пошли ходуном.
Но Николка со старшим угасли очень быстро после первого взрыва радости. Да и радость-то была больше за Елену. Скверно действовали на братьев клиновидные, гетманского военного министерства погоны на плечах Тальберга. Впрочем, и до погон еще, чуть ли не с самого дня свадьбы Елены, образовалась какая-то трещина в вазе турбинской жизни, и добрая вода уходила через нее незаметно. Сух сосуд. Пожалуй, главная причина этому в двухслойных глазах капитана генерального штаба Тальберга, Сергея Ивановича...
Эх-эх... Как бы там ни было, сейчас первый слой можно было читать ясно. В верхнем слое простая человеческая радость от тепла, света и безопасности. А вот поглубже - ясная тревога, и привез ее Тальберг с собою только что. Самое же глубокое было, конечно, скрыто, как всегда. Во всяком случае, на фигуре Сергея Ивановича ничего не отразилось. Пояс широк и тверд. Оба значка - академии и университета - белыми головками сияют ровно. Поджарая фигура поворачивается под черными часами, как автомат. Тальберг очень озяб, но улыбается всем благосклонно. И в благосклонности тоже сказалась тревога. Николка, шмыгнув длинным носом, первый заметил это. Тальберг, вытягивая слова, медленно и весело рассказал, как на поезд, который вез деньги в провинцию и который он конвоировал, у Бородянки, в сорока верстах от Города, напали - неизвестно кто! Елена в ужасе жмурилась, жалась к значкам, братья опять вскрикивали «ну-ну», а Мышлаевский мертво храпел, показывая три золотых коронки.
Кто ж такие? Петлюра?
Елена торопливо ушла вслед за ним на половину Тальбергов в спальню, где на стене над кроватью сидел сокол на белой рукавице, где мягко горела зеленая лампа на письменном столе Елены и стояли на тумбе красного дерева бронзовые пастушки на фронтоне часов, играющих каждые три часа гавот.
Неимоверных усилий стоило Николке разбудить Мышлаевского. Тот по дороге шатался, два раза с грохотом зацепился за двери и в ванне заснул. Николка дежурил возле него, чтобы он не утонул. Турбин же старший, сам не зная зачем, прошел в темную гостиную, прижался к окну и слушал: опять далеко, глухо, как в вату, и безобидно бухали пушки, редко и далеко.
Елена рыжеватая сразу постарела и подурнела. Глаза красные. Свесив руки, печально она слушала Тальберга. А он сухой штабной колонной возвышался над ней и говорил неумолимо:
Елена, никак иначе поступить нельзя.
Тогда Елена, помирившись с неизбежным, сказала так:
Что ж, я понимаю. Ты, конечно, прав. Через дней пять-шесть, а? Может, положение еще изменится к лучшему?
Тут Тальбергу пришлось трудно. И даже свою вечную патентованную улыбку он убрал с лица. Оно постарело, и в каждой точке была совершенно решенная дума. Елена... Елена. Ах, неверная, зыбкая надежда... Дней пять... шесть...
И Тальберг сказал:
Нужно ехать сию минуту. Поезд идет в час ночи...
Через полчаса все в комнате с соколом было разорено. Чемодан на полу, и внутренняя матросская крышка его дыбом. Елена, похудевшая и строгая, со складками у губ, молча вкладывала в чемодан сорочки, кальсоны, простыни. Тальберг, на коленях у нижнего ящика шкафа, ковырял в нем ключом. А потом... потом в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и еще хуже, ко- гда абажур сдернут с лампы. Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте - пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут.
Тальберг же бежал...
Да, Елена знала, что в первых числах марта 1917 года Тальберг первым пришел в военное училище с широченной красной повязкой на рукаве. Тогда еще все офицеры в Городе старались не слышать и не думать об известиях из Петербурга. Тальберг, как член революционного военного комитета, арестовал знаменитого генерала Петрова. К концу этого же года в Городе появились люди в широких шароварах, выгля- дывающих из-под серых шинелей, заявлявшие, что на фронт они идти не собираются, потому что там им делать нечего, а останутся в Городе. С появлением этих людей Тальберг стал раздражительным и заявил, что сложившаяся ситуация - это «пошлая оперетка». Это действительно была оперетка, но с большим кровопролитием. Людей в шароварах в скором времени выгнали из города полки, пришедшие с равнины, ведущей к Москве. По мнению Тальберга, люди в шароварах были авантюристами, настоящие же «корни» - в Москве.
Но в один из мартовских дней в Город пришли немцы. А по улицам Города в мохнатых шапках разъезжали гусары, взглянув на которых Тальберг сразу понял, где «корни». После нескольких тяжелых ударов германских пушек под Городом полки, пришедшие из Москвы, скрылись в лесах, а в Город снова пришли люди в белых шароварах, но при немцах они вели себя тихо, как гости, и никого не убивали. Тальберг месяца два нигде не служил, сел за учебники по украинской грамматике. В апреле 1918 года, на Пасху, в Городе выбирали гетмана «всея Украины». Теперь Тальберг говорил: «Мы отгорожены от кровавой московской оперетки», а Алексею и Николке не о чем было с ним говорить. Когда же Николка напоминал, что в марте Сергей придерживался другой позиции, Тальберг начинал волноваться. Таким образом, разговоры «вышли из моды» сами собой. Теперь же та самая оперетка, о которой еще не так давно насмешливо отзывался Тальберг, представляла для него опасность.
Тальбергу было бы хорошо, если бы все шло прямо, по одной определенной линии, но события в это время в Городе не шли по прямой, они проделывали причудливые зигзаги, и тщетно Сергей Иванович старался угадать, что будет. Он не угадал. Далеко еще, верст сто пятьдесят, а может быть и двести, от Города, на путях, освещенных белым светом, - салон-вагон. В вагоне, как зерно в стручке, болтался бритый человек, диктуя своим писарям и адъютантам. Горе Тальбергу, если этот человек придет в Город, а он может прийти! Горе. Номер газеты «Вести» всем известен, имя капитана Тальберга, выбиравшего гетмана, также. В газете статья, принадлежавшая перу Сергея Ивановича, а в статье слова:
Петлюра - авантюрист, грозящий своею опереткой гибелью краю...
Тебя, Елена, ты сама понимаешь, я взять не могу на скитанья и неизвестность. Не правда ли?
Ни звука не ответила Елена, потому что была горда.
Я думаю, что мне беспрепятственно удастся пробраться через Румынию в Крым и на Дон. Фон Буссов обещал мне содействие. Меня ценят. Немецкая оккупация превратилась в оперетку. Немцы уже уходят. (Шепот.) Петлюра, по моим расчетам, тоже скоро рухнет. Настоящая сила идет с Дона. И ты знаешь, мне ведь даже нельзя не быть там, когда формируется армия права и порядка. Не быть - значит погубить карьеру, ведь ты знаешь, что Деникин был начальником моей дивизии. Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, ну самое позднее - в мае, мы придем в Город. Ты ничего не бойся. Тебя ни в коем случае не тронут, ну, а в крайности, у тебя же есть паспорт на девичью фамилию. Я попрошу Алексея, чтобы тебя не дали в обиду.
Елена очнулась.
Постой, - сказала она, - ведь нужно братьев сейчас предупредить о том, что немцы нас предают?
Тальберг густо покраснел.
Конечно, конечно, я обязательно... Впрочем, ты им сама скажи. Хотя ведь это дело меняет мало.
Странное чувство мелькнуло у Елены, но предаваться размышлению было некогда: Тальберг уже целовал жену, и было мгновение, когда его двухэтажные глаза пронизало только одно - неж- ность. Елена не выдержала и всплакнула, но тихо, тихо, - женщина она была сильная, недаром дочь Анны Владимировны. Потом произошло прощание с братьями в гостиной. В бронзовой лампе вспыхнул розовый свет и залил весь угол. Пианино показало уютные белые зубы и партитуру Фауста там, где черные нотные закорючки идут густым черным строем и разноцветный рыжебородый Вален- тин поет:
Я за сестру тебя молю, Сжалься, о, сжалься ты над ней! Ты охрани ее.
Даже Тальбергу, которому не были свойственны никакие сентиментальные чувства, запомнились в этот миг и черные аккорды, и истрепанные страницы вечного Фауста. Эх, эх... Не придется больше услышать Тальбергу каватины про бога всесильного, не услышать, как Елена играет Шервинскому аккомпанемент! Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский Плотник, - совершенно бессмертен.
Тальберг все рассказал тут же у пианино. Братья вежливо промолчали, стараясь не поднимать бровей. Младший из гордости, старший потому, что был человек-тряпка. Голос Тальберга дрогнул.
Вы же Елену берегите, - глаза Тальберга в первом слое посмотрели просительно и тревожно. Он помялся, растерянно глянул на карманные часы и беспокойно сказал: - Пора.
Елена притянула к себе за шею мужа, перекрестила его торопливо и криво и поцеловала. Тальберг уколол обоих братьев щетками черных подстриженных усов. Тальберг, заглянув в бумажник, беспокойно проверил пачку документов, пересчитал в тощем отделении украинские бумажки и немецкие марки и, улыбаясь, напряженно улыбаясь и оборачиваясь, пошел. Дзинь... дзинь... в передней свет сверху, потом на лестнице громыханье чемодана. Елена свесилась с перил и в последний раз увидела острый хохол башлыка.
В час ночи с пятого пути из тьмы, забитой кладбищами порожних товарных вагонов, с места взяв большую грохочущую скорость, пыша красным жаром поддувала, ушел серый, как жаба, бронепоезд и дико завыл. Он пробежал восемь верст в семь минут, попал на Пост-Волынский, в гвалт, стук, грохот и фонари, не задерживаясь, по прыгающим стрелкам свернул с главной линии вбок и, возбуждая в душах обмерзших юнкеров и офицеров, скорчившихся в теплушках и в цепях у самого Поста, смутную надежду и гордость, смело, никого решительно не боясь, ушел к германской границе. Следом за ним через десять минут прошел через Пост сияющий десятками окон пассажирский, с громадным паровозом. Тумбовидные, массивные, запакованные до глаз часовые-немцы мелькнули на площадках, мелькнули их широкие черные штыки. Стрелочники, давясь морозом, видели, как мотало на стыках длинные пульманы, окна бросали в стрелочников снопы. Затем все исчезло, и души юнкеров наполнились завистью, злобой и тревогой.
У... с-с-волочь!.. - проныло где-то у стрелки, и на теплушки налетела жгучая вьюга. Заносило в эту ночь Пост.
А в третьем от паровоза вагоне, в купе, крытом полосатыми чехлами, вежливо и заискивающе улыбаясь, сидел Тальберг против германского лейтенанта и говорил по-немецки.
O, ja, - тянул время от времени толстый лейтенант и пожевывал сигару.
Когда лейтенант заснул, двери во всех купе закрылись и в теплом и ослепительном вагоне настало монотонное дорожное бормотанье, Тальберг вышел в коридор, откинул бледную штору с прозрачными буквами «Ю.-З. ж. д.» и долго глядел в мрак. Там беспорядочно прыгали искры, прыгал снег, а впереди паровоз нес и завывал так грозно, так неприятно, что даже Тальберг расстроился.
Часть 1
Часть 2
Часть 3
Страшный 1918 г. Умерла мать Алексея, Елены и Ни-колки. Алексей Васильевич Турбин — молодой врач, 28 лет. Его сестра Елена замужем за капитаном Тальбергом, а Николке — семнадцать с половиной лет. Старший Турбин раз-говаривает о жизни со священником Александром, кото-рый читает ему книгу Откровений, описания апокалипсиса.
Елена ждет своего мужа, но появляется Виктор Мыш-лаевский. Он рассказывает о беспорядках в городе, о появ-лении Петлюры. Приезжает Тальберг, предлагает бежать, уезжает. Елена отлично его знала. Он был первым из членов революционного военного комитета. Затем после цепи зна-менательных событий он называет все происходящее опере-ткой. Елена остается в городе, Тальберг уезжает.
Василий Иванович Лисович (Василиса) вскрывает свои тайники.
В гостях у Турбиных подпоручик Степанов, он же Ка-рась. Он, Шервинский, Турбин разговаривают о смерти им-ператора. Елена переживает разлуку с мужем.
Почти все дома оккупированы новой властью — боль-шевиками. Большевиков все ругали и боялись, ненавидели их. В городе были офицеры с бывшего фронта и юнкера. Из-бирают гетмана. Город стоит между двумя силами — немца-ми и большевиками.
Появляется третья сила. С Лысой Горы спускается вой-ско Петлюры. «Петлюра, Петлюра — запрыгало со стен. Го-род застыл в незнании».
Мышлаевский и Турбин поступают в распоряжение полковника. Мышлаевский подготавливает юнкеров Алексеевского училища. Немцы в городе поддерживают комен-дантский час.
Полковник Малышев предлагает всему составу своей армии скрыться. Его хотят арестовать, но он говорит о пре-дательстве гетмана. Юнкера и офицеры расходятся.
Полковник петлюровской армии Козырь-Ляшко повел войско на город, с другой стороны туда же продвигается полковник Торопец. Юнкера выступают против полковни-ка Болоботуна. Шполянский отрицает и Петлюру, и гетма-на. Он проводит ночь с Юлией, а через 2 дня вместе с меха-ником и Щуром способствует поломке машин. После этого они исчезают из поля зрения гетманских капитанов.
Полковник Най-Турс давит на генерала и получает одежду на свое подразделение. Най-Турс ведет юнкеров в бой, и Николка Турбин с командой идет к нему на по-мощь.
Алексей Турбин попадает в городскую неразбериху, встречается с Малышевым. После того как они узнают о за-хвате города Петлюрой, срывают с себя погоны, жгут их вместе с документами. Оба пытаются бежать.
Най-Турс также предлагает единственный путь к спа-сению молодых юнкеров — побег. Его ранят, он умирает на руках у Николки. Николка забирает кольт Най-Турса и бежит домой. Все ворота заперты, Николка добирается до дома окольными путями.
В доме Турбиных все переживают за Алексея. Он не вернулся, и домашние предполагают самое страшное — смерть. Приходит Лариосик, вместе с ним — раненый Алек-сей. Елена вызывает доктора.
Лариосик дает Елене деньги. Ему чрезвычайно нра-вятся Турбины, и чтобы показать это в действии, он помо-гает им обустраивать жилище. У Турбина-старшего тем-пература, и он, будучи доктором, сам ставит себе диагноз. Турбин забывается в бреду, Елена очень беспокоится за брата.
Лариосик и Николка решили спрятать коробку с нага-ном Най-Турса и погонами Николки и Алексея за окном, на шпагате.
Ванда, жена Лисовича, забегала к Турбиным, ей сказа-ли, что у Алексея тиф. Турбин лежит в бреду. Он был ранен петлюровцами. Его спасла женщина, которая оказывает ему помощь в обработке ран. Они знакомятся, он узнает, что ее зовут Юлия Александровна Рейс. Она замужем, но одинока. Утром она отвозит его домой.
В дом Турбиных возвращается Мышлаевский. Он, Шер-винский, Карась, Лариосик играют в карты. Но к ним в ком-нату врывается Лисович — с безумными глазами, ужасный.
Василиса рассказывает свою историю. Был обычный ве-чер, он с женой прятал деньги и ценные бумаги под стол.
Неожиданно к ним пришли трое с обыском, они искали тай-ники, и в доме воцарился хаос. Отнимают все — ботинки, ценные бумаги, затем требуют расписку, что все это он от-дал сам. После такого мародерства Василиса долго не может прийти в себя и бросается к офицерам за поддержкой. Материал с сайта
После рассказа Василисы Николка обнаруживает про-пажу револьвера. Мышлаевский, Николка, Лариосик зако-лачивают чердак, Василиса обнаруживает живейший инте-рес к происходящему. Все вместе садятся ужинать, Ванда накрывает шикарный стол.
В соборе Софии собирается крестный ход на Москву. На площади перед собором происходит парад Петлюры. Никто из присутствующих на площади точно не знает, где Петлю-ра, что он делает, в России ли он.
Николка ищет дом Най-Турса, сообщает неприятное из-вестие матери полковника. Ирина, сестра Най-Турса, едет с ним на поиски трупа. Поиски венчаются успехом, Най- Турса с венцом на голове хоронят в часовне, по обычаю.
Турбин медленно умирает. Елена обращается с мо-литвой к Богу, к Богоматери-заступнице. Алексей вы-жил, возобновил врачебную практику на дому. К нему приходит человек, который болеет венерическим заболе-ванием, и повторяет те же слова из Священного Писания, которые когда-то говорил Алексею отец Александр: «Тре-тий ангел вылил чашу крови в источники вод, и сдела-лась кровь».
Турбин приходит к своей спасительнице Рейс и дарит ей браслет. По дороге от нее он встречается с Николкой. В доме Турбиных все вместе обедали — и Мышлаевский, и Карась, и Шервинский. Василиса приносит Елене письмо, в кото-ром говорится о новой женитьбе Тальберга. Гайдамакская армия исчезает, и только труп еврея в черном пальто гово-рит о реальности Петлюры и всего случившегося. Сонная дрема прошла над городом, и на станции обозначился бро-непоезд «Пролетарий». Петьке Щеглову, маленькому маль-чику, снится сон об алмазном шаре. Так легко детям видеть хорошие, добрые сны.
Все проходит, и страдания, и муки. Остаются только звезды!
Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском
На этой странице материал по темам:
- козырь ляшко полковник петлюры
- козырь ляшко
- полковник козырь ляшко биография
- мышлаевский характеристика
- полковник козырь-ляшко
Действие романа разворачивается в некоем Городе (подразумевается Киев) зимой 1918/19 года. В Городе хозяйничают немецкие оккупационные силы, у власти находится гетман «всея Украины». После избрания гетмана (весной 1918 г.), Город наводнили приезжие из Петербурга и Москвы – банкиры, журналисты, поэты и прочие. Армия Петлюры стремится занять Город, и уже совсем рядом идут ожесточенные бои.
В доме Турбиных ужинают. За столом собралась семья Турбиных: Алексей Турбин, врач, его брат младший Николка, унтер-офицер, сестра их Елена. Присутствуют также и друзья семьи: подпоручик Степанов (прозвище Карась), поручик Мышлаевский и поручик Шервинский, который служит адъютантом у князя Белорукова, главного командующего военными силами Украины.
Собравшиеся обсуждают судьбу родного Города. Алексей Турбин обвиняет гетмана в том, что он не позволил вовремя сформировать русскую армию, которая теперь могла бы отстоять город, а затем и Россию спасти.
Муж Елены, Тальберг Сергей Иванович, капитан генерального штаба, сообщает жене, что немцы покидают Город, и ему самому придется тоже уехать сегодня ночью на штабном поезде. Тальберг говорит, что не может взять с собой Елену, но уверен, что через пару месяцев вернется в Город вместе с армией Деникина, которая формируется на Дону.
Для защиты Города от войск Петлюры начинается быстрое формирование военных русских соединений. Старший Турбин, Мышлаевский и Карась поступают на службу в формирующийся под командованием полковника Малышева дивизион (Турбин в качестве врача).
Но уже на следующий день Малышев вынужден распустить дивизион, потому что ночью (с 13 на 14 декабря) гетман и Белоруков сбежали в немецком поезде и законной власти в Городе теперь нет, а значит, и защищать некого.
К десятому декабря закончил формирование первой дружины полковник Най-Турс. Для того чтобы выдать своим ста пятидесяти бойцам валенки и папахи, полковнику пришлось договариваться с начальником отдела снабжения при помощи своего кольта. Утром 14 декабря войска Петлюры атакуют город, Най-Турс принимает бой и посылает троих из своих юнкеров разведать, где находятся гетманские части. Разведчики возвращаются с докладом о том, что подмоги нет нигде, а конница неприятеля уже входит в Город. Най-Турс понимает, что оказался со своими бойцами в ловушке.
Ефрейтор первой пехотной дружины Николай Турбин выполняет полученный приказ и ведет команду по заданному маршруту, но прибыв на место, он видит в панике бегущих юнкеров. Полковник Най-Турс прикрывает отступающих бойцов и командует всем срывать погоны, оружие бросать, рвать документы и спасаться. Затем смертельно раненый Най-Турс умирает, а потрясенный Николай пробирается к дому.
Алексей Турбин, не зная о роспуске дивизиона, является к двум часам (как было приказано), но находит лишь брошенные орудия. Разыскав Малышева, он узнает, что Город занят войсками Петлюры. Алексей срывает погоны и идет домой. Но сталкивается с петлюровскими бойцами, которые по кокарде на папахе узнают в нем офицера и преследуют его. Турбин ранен в руку и спасается в доме незнакомой ему женщины, которую зовут Юлия Рейсе. На следующий день она помогает ему добраться домой. К Турбиным из Житомира приехал двоюродный брат мужа Елены Ларион, от которого ушла жена. Все находят его симпатичным, а Лариону нравится гостить в доме Турбиных.
Турбины занимают второй этаж в доме, который принадлежит Василию Ивановичу Лисовичу по прозвищу Василиса. Сам хозяин проживает вместе с женой Вандой Михайловной на первом этаже того же дома. Накануне прихода петлюровских войск, Василиса прячет все свои деньги и драгоценности в тайнике, через окно за его действиями наблюдает неизвестный. На следующий день к нему приходят вооруженные люди с ордером на обыск. Они вскрывают тайник и забирают из дома все, даже ботинки Василисы. Муж с женой понимают, что к ним приходили бандиты и бегут за помощью к Турбиным. Для защиты от повторного нападения в дом приглашают Карася, которого Ванда Михайловна щедро угощает коньяком и телятиной.
Николай Турбин находит семью полковника Най-Турса и отправляется к его родным, чтобы рассказать матери и сестре о гибели близкого им человека. Он помогает сестре полковника забрать тело из морга и присутствует на отпевании.
Спустя несколько дней заболел тифом Алексей, его рана воспалилась, поднялась температура, начался бред. Консилиум врачей решает, что он безнадежен. Елена молится в своей спальне о спасении брата и даже готова больше никогда не увидеть мужа, только бы выжил Алексей. К всеобщему изумлению, Алексей приходит в сознание и уверенно идет на поправку.
Через полтора месяца Алексей выздоровел полностью и навестил Юлию Рейсе, которая спасла ему жизнь. Он подарил ей в благодарность браслет своей покойной матери и попросил разрешения бывать в ее доме. На обратном пути Алексей встретил Николая, который возвращался от Ирины Най-Турс.
"Белая гвардия" - самый первый роман Булгакова!
Действия произведения разворачиваются в 1918-1919 годах в неизвестном Городе N, который напоминает Киев. Он занят немецкими оккупантами, власть сосредоточена в руках гетмана. Все ждут, когда в Город войдут бойцы Петлюры. Жизнь в населенном пункте протекает странно и неестественно.
В доме Турбиных хозяева и гости семьи ведут беседу о судьбе любимого Города. Алексей Турбин уверен в том, что вина лежит на гетмане, который вовремя не сформировал русскую армию. Тогда бы удалось отстоять Город, спасти Россию и петлюровских войск бы не было.
Супруг Елены Сергей Тальберг говорит ей, что вместе с немцами уезжает на поезде. Он надеется, что через пару месяцев прибудет с деникинской армией. Жену капитан с собой не берет.
Чтобы защититься от петлюровской армии формируют русские дивизии. Карась, Мышлаевский и старший Турбин идут служить к Малышеву. Но следующей ночью гетман вместе с генералом Белоруковым уезжают на немецком поезде. Полковник распускает свою армию, так как городской власти уже нет.
Полковник Най-Турс к декабрю формирует второй отдел первой дружины. Под угрозой кольта он заставляет начальника снабжения выдать для своих бойцов зимнюю одежду. Следующим утром петлюровская армия наступает на Город, солдаты полковника отчаянно идут в бой. Най-Турс посылает разведчиков узнать, где гетманские части. Оказывается, что их нигде нет. Полковнику становится очевидным, что они попали в западню.
Николай Турбин по приказу командующего приезжает в указанное место. Там перед ним предстает страшная картина: Най-Турс кричит всем бойцам рвать все документы, отдирать погоны и кокарды, кидать оружие и прятаться в укрытиях. На глазах Турбина полковник погибает от огнестрельного ранения. Коля пытается пробраться к дому.
Старший Турбин, не знавший о роспуске армии, является в штаб. Там он видит брошенное оружие и Малышева, который объясняет, что Город захватила петлюровская армия. Алексей срывает с себя погоны и уходит домой, но по пути солдаты Петлюры стреляют в него. Раненного Турбина укрывает незнакомая дама Юлия Рейсс, а следующим днем помогает ему добраться домой. К Турбиным прибывает Ларион, брат Сергея и остается у них погостить.
Лисович Василий Иванович, владелец дома, в котором живут Турбины, поселяется на первом этаже. Семейство Турбиных же - на втором. До вхождения петлюровцев в Город, Василий прячет в тайник украшения и деньги. За ним кто-то пристально следит и на следующий день являются вооруженные парни с обыском. Содержимое тайника, одежду и часы хозяина забирают. Супруги Лисович подозревают, что это были преступники и просят помощи у Турбиных. На помощь к ним направляют Карася.
Николай сообщает родне Най-Турса о его смерти. С сестрой полковника Ирой он находит тело покойного. Ночью его отпевают.
Спустя пару дней от полученного ранения Алексей серьезно заболевает, врачи говорят о скорой смерти. Его сестра закрывается в своей комнате и молится Богородице, чтобы Леша выжил. При этом она молвит, что пусть лучше не вернется муж, а брат останется жив. Вдруг Турбин приходит в себя на глазах у пораженного доктора.
Через месяц с небольшим окончательно выздоровевший Алеша приходит к Юлии Рейсс и вручает ей браслет своей покойной мамы в знак благодарности за спасение. Турбин спрашивает, можно ли ему приходить в гости. По дороге он встречает брата, идущего от сестры Най-Турса.
Елене приходит письмо от близкой приятельницы, где сообщается, что ее супруг женится на совершенно другой даме. Женщина, плача, вспоминает о той ночной молитве..
В феврале петлюровцы уходят. К Городу спешно приближаются большевики.
Краткий пересказ "Белая гвардия" в сокращении подготовил Олег Ников для читательского дневника.
Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.
– Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!
«Капитанская дочка»
И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими…
Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.
Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?
Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.
Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловый лицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих на ранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своих детей.
Алексей, Елена, Тальберг, и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и Николка, оглушенный смертью, с вихром, нависшим на правую бровь, стояли у ног старого коричневого святителя Николы. Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик бог, моргал. За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?
Улетающий в черное, потрескавшееся небо бог ответа не давал, а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.
Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх… эх…
Много лет до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и «Саардамский Плотник», и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.
Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, – все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:
– Дружно… живите.
Но как жить? Как же жить?
Алексею Васильевичу Турбину, старшему, – молодому врачу – двадцать восемь лет. Елене – двадцать четыре. Мужу ее, капитану Тальбергу, – тридцать один, а Николке – семнадцать с половиной. Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший Турбин в родной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром. Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.
Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказала детям:
– Живите.
А им придется мучиться и умирать.
Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к отцу Александру, сказал:
– Да, печаль у нас, отец Александр. Трудно маму забывать, а тут еще такое тяжелое время. Главное, ведь только что вернулся, думал, наладим жизнь, и вот…
Он умолк и, сидя у стола, в сумерках, задумался и посмотрел вдаль. Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчас же за стеной тесного кабинетика, забитого книгами, начинается весенний, таинственный спутанный лес. Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.
– Что сделаешь, что сделаешь, – конфузливо забормотал священник. (Он всегда конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) – Воля божья.
– Может, кончится все это, когда-нибудь? Дальше-то лучше будет? – неизвестно у кого спросил Турбин.
Священник шевельнулся в кресле.
– Тяжкое, тяжкое время, что говорить, – пробормотал он, – но унывать-то не следует…
Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного рукава ряски, на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там, где она была заложена вышитой цветной закладкой.
– Уныния допускать нельзя, – конфузливо, но как-то очень убедительно проговорил он. – Большой грех – уныние… Хотя кажется мне, что испытания будут еще. Как же, как же, большие испытания, – он говорил все увереннее. – Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности, конечно, больше всего богословские…
Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на страницу, и прочитал:
– «Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь».
Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине. Уже отсвет рождества чувствовался на снежных улицах. Восемнадцатому году скоро конец.
Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик – в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе, и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу – первый, во двор под верандой Турбиных – подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович, а в верхнем – сильно и весело загорелись турбинские окна.
